«Сложносочиненность» прозы Арагона последних десятилетий — форма работы памяти, самозабвенно предающейся воображению и претворяющей прожитое в художественные образы. Роман (воображение) и есть, как считает Арагон, сущая жизнь, более подлинная, чем просто автобиография, фактография. Ведь мемуары, — говорит он, — это тоже маска, только куда менее честная, чем роман. В мемуарах автор, вспоминая, невольно «щадит друзей», а подчас «чернит врагов» — такова природа человеческая. В мемуарах он, добавим, нередко оправдывает самого себя. Роман же — честен по своей художественной природе. Он прорывается сквозь «забвение», сопротивляется «забвению» — тому, что человек хочет забыть, и тому, что время стирает из памяти людей.
Таким образом, причудливый «росчерк» последних романов Арагона — это поиск приемов, способных донести до читателя мучающую автора сложность все того же «реального мира». «Я не позволю, — пишет Арагон в «Конце «Реального мира», — навязать мне формальные ограничения, поскольку рассматриваю форму не как цель, а как средство, и самое главное для меня… — донести то, что я думаю, до людей, меняющихся, как меняется в нашем представлении мир в результате научных открытий, как меняется общество…»
В той же творческой автобиографии Арагон говорит о «Базельских колоколах», как о своей первой попытке «вырваться из речи в первом лице», в плену которой он находился в период сюрреализма. Если рассматривать «Реальный мир», как антитезу импульсируемого «изнутри» автоматического письма, как сознательный выход во внешнее пространство объективной реальности, исторического времени, чужих и коллективных судеб, то книги 60—70-х годов — это своего рода синтез реализма — социалистического реализма, как неоднократно подчеркивает сам Арагон, — и сюрреализма. Бессознательное «Я», намеренно вытесненное из «Реального мира», и осознание объективных закономерностей действительности, исключаемое сюрреализмом, сплавляются в метафорической ткани романа. Отделяя персонаж от себя, романист дает «жизнь каждому аспекту себя самого, становится лесом людей». Поэтому роман Арагона — своего рода автобиография, но и больше, чем автобиография. Арагон создает свое зеркало, своего двойника, но обретя объективное существование, персонаж «ведет» автора, раскрывая ему глубины, которых он, возможно, и не подозревал в себе.
Читайте: Мемуары Симоны де Бовуар
В последних романах Арагона граница субъективного и объективного, «я» и «реального мира» стерта, убраны пограничные столбы, отозваны кордоны: «пусть читатель простодушно заплутается в краю неопределенности, где незаметно переходишь от жизни к мысли, от бессонницы к сновиденьям, от свидетельства к вымыслу, от памяти к выдумке и т. д. Таким образом, вводишь свою жизнь, то есть забываемое, в новую систему отношений, если угодно — роман, иными словами — в незабываемое. И жизнь, таким образом, объясняется, потому что перестает быть случайностью в той продуманной конструкции, в которую я ее заключаю, становится — как выражаются мои собратья — частью определенной структуры», — рассуждает один из alter ego Арагона Жоффруа Гефье («Бланш, или Забвение»).