Даже празднество природы переживается Есениным в «одиночку», отсюда и горечь, и романтическая тема отверженности.

Но эти настроения грусти, заброшенности у раннего Есенина и непрочны и мимолетны, ибо Есенин уверен, что «миру эксплуатации массовых сил» придет конец, и тогда «полуразбитая отхожим промыслом и заводами деревня» стряхнет с себя вековое оцепенение. Конечно, приподнятую, взволнованную, активную праздничность юного Есенина, так плохо, казалось бы, согласовывавшуюся с тогдашним тусклым бытом среднерусской деревни, с ее горькой, совсем не нарядной жизнью, только причастностью к неистребимой праздничности народного мироощущения, жившего на русской почве и в прикладной живописи, и в сказке, и в архитектурном орнаменте, не объяснить.

Эстетический оптимизм Есенина, если так можно выразиться, самым прямым образом связан и с его взглядом на свое предназначение. В поэме «Сельский часослов» есть один эпизод, который мог бы сойти за декоративно-библейский мотив.

Для того чтобы решиться на такую аллегорию, надо было всерьез верить в свое «мессианство»… Так оно, по всей вероятности, и было, хотя Есенин, трезво учитывая обстоятельства, тайну эту держит в строгом секрете — «иду, тропу тая». Однако и эмоциональный строй его лирики, которая чем ближе к 1917 году, тем решительней устремлена «от сдвига наземного к сдвигу космоса», и пророческие басовые раскаты, так неожиданно изменившие женственный тенор «последнего Леля», этим тайным «брожением», этим «потайственным» мессианством только и могут быть объяснены.

На первый взгляд, термин «брожение», который Есенин употребляет вместо общепринятого — литературная декларация, — кажется неудачным, поскольку ассоциируется с разбродом, неуверенностью и т. д. Но Есенин, по всей вероятности, имел в виду другие ассоциации. Во всяком случае, есть определенная связь между этим термином и письмом к Александру Ширяевцу (от 24 июня 1917 года), в котором Есенин, сравнивая литературный Петербург со стоячим прудом, грозится «забродить» в этот пруд поглубже и «мутить» стоячую, затхлую воду до тех пор, пока его обитатели не разглядят в нем возмутителя спокойствия!..

Надо, наверное, сделать поправку на мальчишеское желание удивить — взбаламутить, но основания для заброжения и брожения тем не менее были вполне серьезные, ведь программа, которую «затаил» двадцатилетний Есенин, была действительно необычной.

Он действительно верил, что его стихи станут теми «ключами», которые отомкнут для всех поэтов русских «тропу», ведущую к заветному «ларцу». Верил и в то, что он, «пророк Есенин Сергей», не просто приведет своих собратьев по служению Образу к этому «кладу», но и покажет, как нужно обращаться с дедовским наследным словом: не «золотить» его, превращая в словесную «мертвенность», а дать ему новую жизнь.