Когда столица молодого Советского государства была перенесена из Петрограда в Москву, здесь сосредоточились все центральные учреждения, что придало Москве роль законодательницы и в области искусства. Центростремительная сила идеологии в свою орбиту вовлекает теорию изобразительных искусств. Литературный формализм, а с ним заодно и супрематизм сосланы в провинцию — в Петроград, Витебск, Смоленск; в Москве же обосновалось объединение конструктивистов, по всей видимости, заручившееся поддержкой властей. С 1918 года новые критики, вдохновленные догматами материализма, стараются ориентировать новаторские течения на поиски немедленной общественной пользы. Беспредметное искусство, ценой неизмеримых жертв завоевавшее полную независимость от сюжетов и предметов, оказывается в конфронтации с вульгарно-социологической критикой. Эта зарождающаяся критика, пока еще защищая постулаты так называемого «футуристского» авангарда, уже опасается риска непопулярности. Любой ценой она стремится заставить полюбить новое искусство. Недавний расцвет беспредметничества был столь внезапен и стремителен, что не успел сформировать «команду» критиков-энтузиастов с достаточно жестко определенными темами и мотивировками. Академически настроенная критика встретила воцарение беспредметного искусства в штыки; однако теперь, когда после 1916 года ее не стало, никто не пришел ей на смену, ни в позитивном, ни в негативном смысле. В рассуждениях подобного рода Брику вторят другие критики — такие, как Борис Кушнер, Алексей Ган, Н. Чужак. Вот несколько заголовков, дающих представление об ориентации этого нового критического направления: «Фабрика и церковь», «Против божественного творения». Вокруг таких тезисов вспыхивают публичные дебаты. Происходит формирование платформы для новой идеологии.

Было бы наивно представлять, что горстка критиков, к тому же совсем неизвестных, благодаря одной лишь поддержке властей могла бы помешать логике развития искусства, отчаянно влюбленного в независимость. Да и истоки этого искусства находились далеко за пределами повседневной действительности. Борьба, которую вели сначала кубофутуристы, а затем супрематисты в области литературной критики, внезапно переводится в иную — социальную плоскость. Новаторские течения были недоступны пролетариату. А та тончайшая прослойка буржуазной интеллигенции, среди которой авангард вербовал своих адептов, оказалась жестоко надломлена политическими катаклизмами. В страхе за свое будущее эта интеллигенция цепляется за авангардное искусство, пока еще видя в нем некий заслон,— тем более что постулаты советского авангардизма тесно переплелись с символикой новой власти. Однако сегодняшний историк может констатировать, что если власть большевиков в течение недолгого времени и терпела художественный авангард, то исключительно из соображений тактических: художники-авангардисты немедленно присоединились к революционным лозунгам, ожидая найти в них поддержку для воплощения собственных художественных утопий. Вторая, и куда более весомая причина конструктивистского бума лежит в попытке преодолеть нехватку подлинного социального размаха для нового искусства, избавиться от того конфликта с обществом, который еще с эпохи романтизма глубоко тревожил искусство Нового времени. Нарастание такого отчуждения ощутимо в той открытой войне, которую с 1910 года итальянские и русские футуристы объявляют социальной косности. Художники, поколение за поколением страдавшие от социального неприятия, становятся жертвой собственных фантазмов. Борьба между защитниками искусства, свободного от всякого давления извне (Малевич, Филонов, Шкловский), и сторонниками немедленного, пусть даже принудительного включения искусства в производство — а таков девиз двадцатых годов, — уже в начале 1919 года завязывается на страницах газеты «Искусство Коммуны», чтоб затем ожесточиться в недрах московского Института художественной культуры в 1921—1922 годах. Тем временем Малевич продолжает свои исследования в витебском УНОВИСе, но он больше не обретет широкой аудитории. Сфера его деятельности ограничивается Витебском и Смоленском, Москва же все больше оттесняет его от теоретических дискуссий.