Современники замечали в Гумилеве признаки легкой зависти к Блоку. Словом, параллель выстраивается как по нотам. Правда, тут возникает одно «но», а именно то обстоятельство, что моцартовское начало присутствовало и в самом Гумилеве — нет, не гениальная легкость, но то светлое, юное начало, которое угадывается даже в самых печальных вещах великого австрийца. Неизжитое детство — вот что отличает поэтов от педантов-сальери, состарившихся уже в детстве, за скучными гаммами.
Когда же неизжитое детство соприкасается наконец с трудно добытым мастерством, взамен романтической трескотне, взамен бравированию взрослыми одежками является обретшая дар речи искренность и простота.
В поэзии Гумилев шел как и в жизни — вслед за выпущенной стрелой. Впрочем, здесь уместнее сравнение с работой художника, когда, прежде чем, помолясь, приступить к фреске, он в размер ее рисует подготовительные картоны. Давно замечено, что гумилевское «Чужое небо» — это картоны к будущим, уже в полную силу насыщенным тоном и цветом фрескам, «Колчану» и «Костру». И чувствовалось, что «Огненный столп», «Поэма начала» — это тоже были пока подготовительные картоны к новым, более совершенным фрескам.
Гумилев набрел на отравленную стрелу слишком рано… Прав по-своему был тот критик, который в 1920 году отпустил ироничный упрек по адресу Гумилева… Да нет, он на все сто прав, этот критик. Подуберите из этого пассажа иронию, перехлест, и он ничем не будет отличаться от собственного признания Гумилева в его вежливости… Будто бы как-то на вопрос о том, что он почувствовал, впервые увидев Сахару, Гумилев ответил: «Я не заметил ее. Я сидел на верблюде и читал Ронсара». Это очень похоже на гумилевскую вежливость, такого она рода.
Эта ледяная преграда между Гумилевым и современной жизнью, преграда, о которой он написал еще в начале десятых годов, со временем делалась все толще и непреодолимее. Был заговор или его не было — разве в этом дело? Ясно, что с этой холодной, надменной вежливостью у Гумилева была одна дорога…
А что касается «дела Гумилева», так дело у него было одно — Поэзия.
Ныне зверь-кутюрье, насытившись кровью и в очередной раз сбросив кожу, сделался завзятым либералом. Он вспомнил о Гумилеве, увенчал его, как некогда итальянцы труп несчастного Тассо, лавровым венцом, добродушно похлопал поэта по плечу и принял его в свои объятия. И все это — не спросясь его самого. Между тем, читаешь Гумилева сегодня и понимаешь, что и с нашей, нынешней современной жизнью он все так же вежлив, преграда между ним и нею все так же непроницаема. Ибо сегодня Россия оказалась еще дальше от того времени…
Пока XX век готовит себе свободного покроя саван, Россия все более и более начинает напоминать бесплодную Сахару. А Гумилев, углубившись в чтение Ронсара, на невозмутимом верблюде неспешно проследовал мимо — все дальше, дальше… Вот-вот — и скроется за горизонтом.
Бог даст — когда-нибудь встретимся.
О. Дорофеев