В вертолете шумно, вволю не поговоришь — сорвешь голос, но все же ухитряемся переброситься короткими фразами.
— А в середине лета, в самую жаркую пору, — радостно говорит мне на ухо Байрам Гурбанов, — рапа в заливе становится, как прежде, розоватой… Это значит, в Кара-Богаз вернулась жизнь, — и, чуть помолчав, мрачно добавил: — Бывал я тут и после перекрытия, когда залив почти высох. Одни лужи остались, воробью по колено… Рапа в них была ядовито-зеленого цвета. А запах — зловонный, удушающий. Все вокруг было мертвым-мертво…
Внизу воды не видно, и мы приземлились, вернее, «присолились». Под ногами — спрессованные веками наслоения соли, или, как называют специалисты, кристаллические пласты, временами омачиваемые рапой при сгонно-нагонных ветрах. Потому эти соли чуть влажноватые.
Не веришь глазам своим, будто вокруг не соль, а слежавшийся снег, и, не припекай голову полуденное июньское солнце, можно подумать, что опустились где-то во льдах Белого моря. Сквозь стекло пилотской кабины вижу добродушную ухмылку Виктора Жижина, его разрумянившееся от жары лицо: окрест похоже на Северный полюс, а пот катит в три ручья.
Пока геологи были заняты своим делом, разрыхляли топориком соль, набирали ее в полиэтиленовые мешочки, я отхожу подальше от вертолета, осматриваюсь и не могу оторвать глаз от необычного пейзажа: до самого поднебесья белоснежье карабогазской соли. Не приди сюда вовремя каспийская вода, разносило бы ветром и эту соль во все края.
— Летим мы над заливом, — Виктор Жижин вспомнил свой недавний полет с Владимиром Петровичем Лучковым, научным сотрудником, приезжавшим для исследования Кара-Богаза, — видим, как впереди нас, над его высохшей частью, закрутил смерч и поднял облако соляной пыли — пушенки — огромное, с километр диаметром, и понес его на запад… Владимир Петрович досадливо заметил: «Наглотаются теперь бакинцы белой-пребелой соли пустыни…» Он же мне и рассказал, что на виноградниках под Баку, на азербайджанских полях обнаружена карабогазская пушенка. Куда ее еще выносит, сам бог ведает…