Русский поэт Ходасевич не принимал общественность, потому что чувствовал противоречия и крайности двух ее непримиримых флангов. Отнесшись со вниманием к одному, а потом к другому, Ходасевич обоими разочаровался и даже сильнее сделался в своем отрицании всякой общественности, — к общению как таковому.

Вместе с другими, Ходасевич готов был поверить в возможность постройки нового мира по большевистскому плану. В блестящем этюде «Белый Корридор» Ходасевич поведал о времени, когда была его очередь, голодный и бедного, заседать в Кремле под надзором Ольги Давыдовны Троцкой-Каменевой, — как это было и как это кончилось. Боль и сатира рассказа показывала воздаяние не одним врагам, что соблазнили и обманули, — в нем был и мотив встречи с самим собой, со своей иллюзией.

Ходасевич стал обличать и «эмигрантский национализм» справа, с которым он столкнулся, став сотрудником «Возрождения». Он пошел в «Возрождение» не по своей воле, а по нужде, упросив себе «автономное место» в литотделе; и все же он отдал собственный труд и дарование в поддержание Гукасовскаго предприятия. Дабы обозначить настроение, в котором часто бывал Ходасевич, которое в конце его жизни лишь обострилось, дам отрывки из письма, что написал он товарищу по московской гимназии, Аркадию Тумаркину.

На письме стоит дата 23 октября 1936 г. В письме Ходасевич говорит: «Я увѣрен, что ты на меня в обидѣ за мое исчезновеніе с твоего горизонта. Но повѣрь, будь добр, что я окончательно и безповоротно выбит из колеи, потому что вдребезги переутомлен умственно и нервно. Прямо говорю: твое общество я бы предпочел всякому другому, еслибы вообще был еще способен к общенію. Но я могу дѣлать два дѣла: писать, чтобы не околѣть с голоду, и играть в бридж, чтобы не оставаться н и с с в о и м и , ни с ч у ж и м и м ы с л я м и . За послѣдніе два года я случайно попал в гости к Апостолу, прійдя к нему за книгой, и случайно очутился у Фондаминскаго, когда и ты был у него. Это потому, что мы с Тэффи ходили по дѣлу к Зеелеру и не застали его дома. Больше н и р а зу не был и никого не звал к себѣ, кромѣ Сирина — ибо он пріѣзжій. У сестры не бываю по 2-3 мѣсяца, с Н. Н. встрѣчаюсь в кафе примѣрно раз в три недѣли. Молодых поэтов, ходивших ко мнѣ по воскресеньям, тоже «закрыл». Я — вродѣ контуженнаго. Просидѣть на мѣстѣ больше часу для меня истинная пытка. Я, понимаешь, стал неразговороспособен. Вот если бы я мог прекратить ужасающую профессию э м и г р а н т с к а г о писателя, я бы опять стал человѣком. Но я ничего не умѣю дѣлать.

Слѣдственно, не сердись. Я тебя очень люблю и очень помню твое доброе, милое, безконечно дружеское отношеніе ко мнѣ. Бѣда в том, что я куда-то лечу вверх тормашками».

Материал подготовлен с использованием архива и публиковавшихся воспоминаний М. Вишняка, известного в русском зарубежье деятеля культуры.